Сегодня наша героиня Наталия Михайловна Кулик. Она коренная жительница Всеволожска, самую холодную зиму 1941-42 года с семьей прожила в осажденном Ленинграде. Мы представляем короткие очерки о тех страшных временах, написанные ею по воспоминаниям ее собственным, матери и бабушки.
Кольцо замкнулось
Когда началась война, мне было четыре года. Как всегда, летом мы жили на даче, на Мельничном ручье, в большом доме, построенном моим дедом еще в 1914 году.
Отец сразу ушел на фронт, а мы – мама, бабушка, два моих старших брата и я – остались на даче. Поначалу всем казалось, что война будет недолгой. Но очень скоро оказалось, что это не так.
К сентябрю, когда мальчикам надо было идти в школу, мы поехали в Ленинград. И хотя дача была всего в двадцати километрах от города, по дороге мы видели бетонные надолбы в форме пирамид, чтобы не могли пройти танки. Сейчас в этом месте памятник детям блокады «Цветок жизни» и «Дневник Тани Савичевой». А надолбы уже наполовину ушли в землю, но еще видны среди травы и берез. Фронт подошёл совсем близко к Ленинграду, и уже 8 сентября вражеское кольцо замкнулось, началась блокада.
Мы очень быстро ощутили на себе, что это такое. Стало холодно, голодно и очень страшно во время бомбежек.
В магазинах исчезли все продукты, ведь их в город больше не могли привезти. Деньги уже ничего не значили. В первую осень нас немного выручил урожай с нашего дачного огорода. По крайней мере, картошка у нас была дольше, чем у многих других.
Мой подоконник
Мне очень стыдно вспоминать один случай, произошедший со мной в ту осень. Мы жили на первом этаже дома с толстыми кирпичными стенами и с очень широким подоконником. Это в начале Большой Московской улицы, около метро «Владимирская». Мне разрешали играть на подоконнике с куклами и другими игрушками. Там я никому не мешала. Но не только поэтому. У меня тогда были длинные светлые волосы, и маме с бабушкой льстило, если прохожие обращали на меня внимание, – эдакая живая витрина.
И вот однажды я утащила у бабушки длинную тоненькую стружку картофельных очисток и, встав во весь рост на подоконник, стала хвастливо махать ею. Думаю, я понимала, что у многих уже нет такой роскоши, как картошка. Где те, кто завидовал мне тогда? Как бы я хотела, чтобы они простили меня.
А однажды мимо нашего дома ехали на грузовике из госпиталя на фронт те, кто уже выздоровел после ранения. Среди них был брат моего отца, молодой моряк Володя. Увидев меня на подоконнике, он понял, что мы еще в городе, не эвакуированы и очень просил отпустить его хотя бы на пять минут. Командир не разрешил, а Володя заплакал. Он рассказал нам это уже после войны.
Буржуйка и самовар
Вся наша жизнь резко изменилась. Зима 1941-42 года выдалась на редкость холодной. Дрова в городе кончились, электроэнергии не было, водопровод не работал. Мы все время мерзли. У нас было две комнаты с высокими потолками, как во всех старых домах. Наполнить теплом квартиру было немыслимо. Мама и бабушка перенесли все наши вещи в маленькую комнату и поставили в ней буржуйку – маленькую железную печку с трубой, выходящей прямо в форточку. Вокруг нее мы грелись, на ней же готовили. Правда, готовить скоро стало нечего, ведь мы получали на каждого человека немножко хлеба (дошло до 125 граммов) и больше ничего. Хлеб давали по карточкам. Карточки были рабочие, иждивенческие и детские. Больше всего хлеба давали на рабочие карточки, а у нас в семье таких не было. Кастрюли стали вообще не нужны. Самым главным стал самовар. Когда совсем не стало дров, приходилось для буржуйки и самовара колоть мебель из большой холодной комнаты и жечь книги.
Мы все садились вокруг самовара и ждали, когда он закипит. А пока каждый получал тарелку, ложку и свой долгожданный кусочек хлеба. Хлеб надо было мелко накрошить в тарелку, хотя и очень хотелось проглотить его сразу. Мама всегда старалась раздачу хлеба подгадать к закипанию самовара. Хлеб заливали крутым кипятком и солили. Это был наш суп. Есть его надо было осторожно, чтобы на дне осталось то, что считалось вторым. А если залить еще раз, то получалась добавка супа. И, наконец, можно было есть сам хлеб. Но не быстро, а то первым окажешься с пустой тарелкой, и будешь с тоской смотреть, как едят остальные. А ведь следующая еда только через сутки.
Не хочу я вашего хлеба
Особенно сильно хотелось есть вечером, потому что мы точно знали, что сегодня нам ничего не дадут. Мама и бабушка старались отвлечь нас, занять какой-либо игрой, наконец, взывали к мужеству и силе воли. На меня, четырёхлетнюю, призывы к мужеству не действовали. Я обычно первая не выдерживала и начинала с громким плачем просить хлеба. Я уже не говорила «хочу есть», а только: «Хочу хлеба». Вся другая еда была просто забыта. Братья, конечно, подхватывали. И вот уже ревели все трое. Меня, как зачинщицу, выгоняли в большую комнату, холодную и темную. Братьев стыдили. Все стихало. Но ненадолго. Вскоре я начинала всем телом колотиться в дверь: «Пустите обратно, не хочу я вашего хлеба!» И опять слово «хлеб» мучительно повисало над нами.
Завтрашний хлеб
Иногда верилось, что голод не вечен, мы выживем. А иногда казалось, что пришел конец, больше нет сил жить. В какой-то момент надо спасти человека сегодня, завтра будет поздно. Но сегодняшний хлеб съеден, и мы не знаем, кто из нас доживет до завтрашнего хлеба. А на хлебных карточках талончики с напечатанным числом на весь месяц. В булочной отрезается только сегодняшний талончик и дается хлеб только на сегодня.
Но оказалось, что в городе есть несколько булочных, где дают завтрашний хлеб. И когда казалось, что смерть стоит на пороге и выбирает кого-то из нас, мама одевалась потеплее, на всякий случай прощалась с нами и уходила на поиски этих спасительных булочных. Мороз лютый, транспорт не работает, город темный. Выходившие из дома в те дни возвращались далеко не все.
Далеко идти нельзя – не хватит сил вернуться. Нельзя спрашивать про булочную – могут отобрать карточки. Нельзя отдыхать – можно замерзнуть насмерть. И это уже смерть для всей семьи. А дома, тесно прижавшись друг к другу для тепла, слушаем каждый звук. К счастью, мама возвращалась всегда. Правда, не всегда с хлебом, но ведь на несколько часов утро уже приближалось. А маме было всего тридцать три года. Она была хорошенькая, простодушная, любила петь и очень ждала писем с фронта.
Вместо бомбоубежища
Еще одним испытанием стали бомбардировки города. По тревоге надо было бежать в бомбоубежища. Сначала все делали это неукоснительно, а потом устали, ведь бежать надо с какими-то вещами – на случай, если дом будет разрушен. Это стало отнимать слишком много сил.
Как-то мамин брат, архитектор дядя Костя, который жил над нами в этом же доме, простучал все стены в нашей квартире и сказал, что стена нашего довольно просторного туалета самая прочная и выстоит даже если рухнет весь дом.
И вот, по сигналу воздушной тревоги мы надевали на себя все, что могли, брали свои узелки, набивались в туалет и дремали там до отмены тревоги. Добрым словом вспоминала дядю Костю, дремавшего со своей семьей этажом выше.
Сам же дядя был эвакуирован с архитектурным бюро в город Молотов (Пермь), но, приехав туда, умер от истощения.
Тетя Саша и кошка
На четвертом этаже по нашей лестнице жила сестра бабушки – тетя Саша. Ее муж умер, и она осталась одна. Однажды она пришла к нам совсем обессиленная и стала просить маму отдать ей нашу кошку. К этому времени все кошки и собаки умерли с голоду или были съедены. Для этого тетя и просила нашу кошку. Мама сказала ей: «Прости, я не могу этого сделать. Лучше переходи к нам жить. Вместе и теплее, и голодать легче». Тетя Саша согласилась, обещая завтра же утром переехать. В ту же ночь кошка умерла в ногах моей мамы, умерла и тетя Саша…
Когда кто-то умирал зимой, его на санках отвозили в определенное для каждого района место. У нас это был бывший ипподром в конце улицы Марата. А тех, кто умер на улице или в пустой квартире, дворники складывали где-нибудь до приезда лошади с телегой или машины. У нас в подъезде под лестницей было много свободного места, и там был склад. А живым приходилось ходить мимо…
До самой весны
В большой коммунальной квартире, где жил дядя Костя, в одной из семей было пятеро детей. Почему-то им всем дали имена на букву «Э»: Эмма, Элла, Эдуард, Эмиль, Эдгар… Когда умер Эдгар, чтобы не лишаться его хлебной карточки, его не стали отвозить на ипподром и отмечать в жилконторе. И никто не осудил его несчастную мать за то, что эту страшную зиму ее мертвый мальчик пролежал до самой весны между окон. Она боялась потерять остальных детей. Они пережили блокаду в Ленинграде, дождались победы. Как сейчас вижу их всех, стриженных наголо, с огромными недетскими глазами на худых серых лицах. Но всех живых.
Второе лето
Все-таки кончилась и эта бесконечная зима! Стало хотя бы теплее. Жаль, что огород мы уже не могли посадить. Все съедобное было съедено. Семена тоже. Но кое-что росло само: щавель, крапива, лебеда. Все это оказалось необычайно вкусным. А однажды мой средний брат нашел в поле большую кость. Ее помыли и долго долго варили. И пировали потом, и звали брата «кормильцем нашим».
Но все-таки дела наши очень плохи. У братьев от голода начали пухнуть головы. К тому же наша семья не имела ни одного работающего человека – только иждивенцы и дети. Такие семьи были обузой для вымирающего города, и их отправляли в эвакуацию принудительно, не выдавая карточек на следующий месяц.
Отъезд
Пришлось и нам собираться в дорогу – неизвестно куда, неизвестно на сколько. Уехали мы осенью 1942 года по Дороге жизни мимо нашего любимого Мельничного ручья. Когда мы вернулись, от дома остались лишь сруб и крыша, остальное было разобрано на дрова.
Доехав до Ладожского озера, мы пересели на баржу. Помню высоченные столбы от падающих бомб и накренившиеся плоты, с которых падали в холодную воду люди и их тюки. На другой берег в Кобону добирались, конечно, не все, но нам повезло. Всю эту страшную переправу бабушка Оля крепко-крепко прижимала меня к себе, чтобы мне не пришлось в одиночестве уйти из этого мира. И все время шептала мне: «Я буду с тобой».
А дальше – товарные вагоны, долгий-долгий путь, приезд в далекую сибирскую деревню, горячие щи в школе за партами, распределение беженцев по избам, убранные огороды, на которых разрешили приехавшим поискать уже подмерзшие остатки урожая. Мой первый класс, куда в распутицу бабушка носила меня в одеяле, потому что у меня не было обуви. Помню отогревание у печки чернильниц в начале каждого учебного дня, газеты вместо тетрадей… Но это уже история нашей эвакуации.
Справка:
Наталия Михайловна Кулик (урожденная Герасимова) родилась во Всеволожске в 1937 году. Интересно, что отец, Михаил Павлович Герасимов, работал в строительном управлении и принимал участие в постройке школы, где сейчас находится здание районной администрации.
Наталия с мужем до сих пор проживает в своем родовом доме, который построил еще ее дедушка в 1914 году. Училась на математическом факультете, всю жизнь работала программистом. Часть времени жила в Ленинграде, 10 лет за Полярным кругом, куда распределили ее супруга Леонида Николаевича, военного врача, и даже два года в Анголе.
Наталия любит посещать филармонию, театры, художественные выставки, много читает, пишет стихи. Семья много путешествовала, посетили около 40 стран. После каждой поездки они делают фотовыставку на всю стену, приглашают близких. У четы большая семья – две дочери, три внука, два правнука. Летом, их гостеприимный старинный дом наполняется родными, детворой.
От лица редакции желаем долгих лет жизни, здоровья, оптимизма этой удивительной, сильной духом женщине и ее семье.
Материал подготовила
Алла Вейс